И клюквинку запивали чаем…

Недавно наша страна отметила День памяти и скорби. И мне хочется немного рассказать о событиях начала Великой Отечественной войны, происходивших в нашем лесном посёлке Нельше, который располагался на пути из Вязников в Южу.
В посёлке проживало около 20 семей — выходцев из Сталинградской, Саратовской областей и Пестяковского района Ивановской области. Свои края люди покинули из-за страшного голода в 1930-х годах и поселились в таком благодатном крае, как Нельша. Здесь шла интенсивная заготовка деловой древесины сосны. Этим здесь занимались ещё в 1898 году (до 1917 года леса принадлежали Савве Морозову и так и назывались — «морозовские»).
Перед войной жизнь в Нельше была налажена: были приличные заработки и отличное снабжение продовольствием. Когда же пришла весть об объявлении войны, люди поначалу растерялись. Мне было тогда 8 лет, и я немного запомнил, что тогда происходило в нашем посёлке. Некоторые говорили, что надо зарывать в землю своё имущество, и начали в лесу копать ямы. Другие собирались также в глухом лесу строить землянки и в них жить. Но потом немного успокоились, подумав, что ведь и так в лесу живут, — авось, враг сюда и не дойдёт. Кто-то захотел уехать — правда, не знали куда. Попросили лошадей у руководства, но те и так были на вес золота, да ещё и более крепких стали отправлять на фронт.
Но вот пришло время, когда стали приходить повестки на фронт. В некоторых семьях доходило до настоящих трагедий — ведь уходил, бывало, единственный или главный кормилец, а семьи до войны у многих были большими. Так было и у нас — младше меня было ещё четверо ребят. Хотя я и сам был почти ребёнок, считался уже за взрослого. Отец был инвалидом Гражданской войны; чапаевцем, воевавшим в уральских степях. Был контужен в голову, остался один глаз с 20 процентами зрения. Но всё равно трудился — сторожил на делянке агрегат, который вырабатывал электрический ток для электропил. Получал 600 граммов хлеба, а копеечная зарплата в войну почти ничего не значила.
В магазинах моментально всё пропало, появились хлебные карточки — 200 граммов на детей и иждивенцев (тех, кто не мог работать). Но и эти 200 граммов были наполовину с не чищенной тёртой картошкой, тяжёлой, как глина, и настоящего хлеба выходило не больше 150 граммов — почти как в осаждённом Ленинграде. В первые дни войны люди и не думали, что придёт ещё и такой коварный враг, как голод. Кто не испытал этого, не поймёт никогда, что это такое.
Помню, я начал ходить в школу за 4 километра от нас, в другой посёлок. Утром собираешься, искрошишь кусочек чёрного хлеба в кружку, зальёшь кипяточком, посолишь — и это всё. В школе ждёшь с нетерпением большой перемены, когда принесут маленькую кастрюльку чищеной картошки на два класса, положат в мисочку две ложки и кусочек чёрного хлеба, граммов 40. Всё это сильно раздражало наши желудки, но и этому были рады.
Те ребята, которые окончили 4 класса, дальше учиться уже не стали — начали трудиться на делянках лесоповала, выжигали сучья, подгребали мусор и тоже его сжигали. С этим было строго — в лесу после вырубки должна быть чистота и не дай бог случится пожар: сосновый бор потушить очень трудно. Сторожа и лесники постоянно находились в лесу, следили за порядком. Зимой чистили узкоколейку, по которой ходили паровозы, — это тоже была работа подростков. За это им полагалось по 400 граммов хлеба. К концу рабочего дня мастер раздавал талоны, на которые хлеб можно было получить в магазине. А, бывало, его привозили прямо на делянку. Так во время войны трудились, можно сказать, ещё дети — наравне со взрослыми. Они же после окончания войны, подросшие, восстанавливали страну и многое сделали для Родины. Но теперь о них почти и не вспоминают, с каждым годом их остаётся всё меньше и меньше. Счастья им и здоровья!
Письма, письма!.. Как же родные и близкие солдат радовались, когда треугольнички с текстом, написанным карандашом, приходили с фронта и в них сообщалось, что беспокоиться не надо, что воин жив и здоров!.. Но приходили и похоронки, и не все верили в эти печальные сообщения. Думали: а вдруг это ошибка? И писали в ту часть, откуда пришла эта страшная весть. Но оттуда отвечали, что сами похоронили, и указывали в ответе определённое место, село, деревню или город. И всё равно люди порой не верили. Ошибки, конечно, были, но редко… У нас в посёлке жила престарелая баба Настя, у неё погиб единственный сын. Получив похоронку, женщина сделалась как помешанная — уходила в лес, бродила там по тропам и всё кричала, звала своего Санюшку. Ведь она, можно сказать, только и жила им…
Мне приходилось выступать перед учениками Мстёрской школы. Я им рассказывал, как мы учились в то тяжёлое время. Учителям в школе тоже было несладко — жили и в холоде, и в голоде. Не хватало учебников, чернил и мела, чтобы писать на доске. Помню, когда я учился, наверное, классе в третьем, наша учительница, уже пожилая, Александра Григорьевна, как-то осенью после уроков пригласила нас на чай — кажется, в день какого-то советского праздника. Нас пришло человек пять. Женщина жила одна в маленькой комнатке. Поставила нам самоварчик и на стол — тарелку клюквы. Клала в рот клюквинку и пила из чашки чай… Мы делали так же. Вот такое было угощение во время войны — ни сахара, ни конфет, ни печенья. Но надо было жить, учить, учиться и не падать духом.
Выступая во Мстёрской школе, я невольно сравнивал её с нашей школой. Мне казалось, что я вижу сон, и думал: как же эти дети счастливы! Вот бы нам тогда такую школу и такую жизнь! Но на долю детей войны выпала совсем другая жизнь, другая участь — такая, которой не пожелаешь никому…