«Авдотья Ивановна Голышева увидала в окно, как из подъехавшей к их дому коляски вышел господин невысокого роста, в дорожном картузе. Он снял картуз, стряхнул с него пыль, вытер платком вспотевший высокий, с залысинами лоб, огляделся и направился к их крыльцу. Заметив в окне Авдотью Ивановну, незнакомец крикнул: — Могу я видеть господина Голышева?
Авдотья Ивановна не стала уточнять, которого из Голышевых господину нужно. К тому же тестю нездоровилось, и он прилёг в боковушке.
— Да-да, проходите, — поспешно сказала она и позвала из литографии Ивана Александровича. Кто пожаловал, Иван Александрович тоже не знал. Правда, в первый момент лицо показалось знакомым, но, где его видел, Голышев вспомнить не мог. Он поздоровался с гостем и пригласил в избу. Незнакомец ещё раз, перед крыльцом, отряхнул платье и картуз, потом твёрдым шагом прошёл в переднюю. Он был болезненно бледен, казался несколько смущённым, но держался с достоинством. Когда вошли в дом, отрекомендовался: — Некрасов, Николай Алексеевич.
«Сам Некрасов! – ахнул про себя Голышев. – Вот оно откуда – знакомое лицо, недавно видел в журнале».
Авдотья Ивановна уже расставляла на столе чашки, хлопотала о чае. Вскоре девицы Голышевы внесли фыркающий самовар, пряники и варенье.
Некрасов сказал, что едет из своего муромского имения.
— Леса там – отменные. Езжу охотиться. Хотя лето чаще всего провожу под Костромой. Костромские леса не хуже муромских, и сколько там зайцев!.. – Заметив, что хозяин к охоте равнодушен, Некрасов продолжал: — По Шуйскому тракту еду не впервые, на вашей ярмарке бывал, а в Вязниках так и живал:
Как молоком облитые,
Стоят сады вишнёвые,
Тихохонько шумят…
— Это о Вязниках?
— Может быть, может быть…
— Вязниковским садам лет триста, поди. В древности там, на берегу Клязьмы, Мокеева пустынь была, и монахи рассадили по крутым склонам сады. От них уж и миряне переняли, — рассказывал Иван.
— Слыхивал: родительская, васильская, кулачиха, кислиха…
— Да, это всё вязниковские сорта. «Васильской» теперь и не сыщешь. Белая была, вроде винограда. Родила немного, а на вкус – весьма приятная. Вымерзла, говорят старики, в зиму тридцать пятого – тридцать шестого. «Кулачиха» и «кислиха» — кисловаты, «кислиха» ещё и мелка, а вот «родительская» всем хороша: чёрная, крупная, сладкая… Да кислая ягода, бывало, тоже не пропадала. Сок из неё бочками в Москву возили, на «вишнёвку».
Заинтересовавшись гостем, из боковушки вышел Александр Кузьмич, тоже сел пить чай. Теперь его Некрасов расспрашивал, на каких условиях он договаривается с коробейниками. Потом спросил о литографии.
— Это он по ней искусник, — указал старший Голышев на сына. – Днюет и ночует в ней, заграничны журналы читает, а я… я уж больше по торговой части теперь… А сынок в Строгановской школе в Москве учился, мастак на все руки и в грамоте преуспел. Вон во что деньги вкладывает, — не то с гордостью, не то с укором показал он на книжные полки.
Только, посумерничав, вылезли из-за стола, собираясь идти смотреть литографию и магазин, прибежал офеня Ерёмка. По Мстёре уже распространилась весть, что у Голышевых – знатный гость, известный поэт из Петербурга, Некрасов. Дошла новость и до Ерёмки. Тот встрепенулся. Видались они с Некрасовым. Встретились как-то во время весеннего разлива под Фоминками, когда Некрасов ехал в своё муромское имение Алешунино. Разлив тогда был так велик, что от крестьянских изб только соломенные крыши торчали из воды, — и по бескрайней водной равнине плавали целые острова со скирдами, стогами и баньками. Тогда Некрасов и увидал лодку офени, облепленную ботниками крестьян. Ерёмка возвращался домой из южных губерний. Однако, попав в сильный разлив, перекрывший все дороги и тропы, сразу смекнул, что может тут сорвать хороший барыш, и, накупив в Нижнем Новгороде разных товаров, нанял в Фоминках лодку и пошёл бороздить окское водное раздолье. Некрасов поговорил тогда с офеней. Узнав, что тот торгует книгами и картинками, стал расспрашивать о хозяине, Ерёмка рассказал о Голышевых.
Крепостной крестьянин-издатель весьма заинтересовал Некрасова, к тому же он давно искал крестьянина-книготорговца.
«И лавка у них есть, — рассказывал Ерёмка, — а на ярмарках ещё балаган снимают. И мы каждую осень у них запасаемся не токмо картинками и книжками. Лександр-то Кузьмич и галантерею разную сам выделывал, а нет – так в Москве закупает, а уж мы у него».
Книготорговцев в этих краях Некрасов знал и других. Но о своём деле решил договориться именно с Голышевыми. Заинтересовали его эти крестьяне. Не от одного Ерёмки о них уже слышал.
Теперь Некрасов узнал коробейника, спросил, в каких землях тот побывал за прошедшие годы, как идёт торг.
— Ко мне пойдёмте в гости, песни моей Катеринушки послушаете, — уговаривал Ерёмка.
Некрасов согласился. Очень любопытно было ему посмотреть, как живут офени, а уж песни народные любил он слушать до самозабвения. В Алешунине, бывало, управляющий собирал деревенских баб попеть специально для барина.
Пошли все вместе к Ерёмке. На улице их сопровождала уже толпа любопытствующих.
Ерёмкина молодая жена Катеринушка оказалась первой на округу певуньей. Как затянула: — Не брани меня, родная, что я так его люблю… — у Некрасова слёзы на глазах выступили. А когда Катеринушка кончила песню, Николай Алексеевич обнял и поцеловал молодуху в щёку.
Разрумянившаяся от смущения Катеринушка звонко повела другую некрасовскую песню: — Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село…
В избу набилось полно народу. Все смотрели на Некрасова. А когда песня закончилась, к поэту подошёл молодой подвыпивший мужик, поклонился:
— Богомаз я тутошный, читал ваши стихи. Нравятся. Седни праздник у меня – сын родился. Не побрезгуй, батюшка, благослови и разреши назвать сына твоим именем.
Некрасову это польстило. Он благословил.
Литографию Некрасов посмотрел вскользь, но долго рылся в магазине в книгах, рассматривал лубочные картинки, потом заговорил о деле.
— Я тоже хочу заняться изданием народных книжек, — сказал он Ивану Александровичу. – У вас уже налажена торговля, возьмёте и мои книжки?
— Давайте попробуем, — сказал Голышев. – Только не я ведь хозяин, надо с отцом поговорить, ну, не обидеть чтобы. Уважьте, Николай Алексеевич. А я? Я согласный. Сделаете честь.
Уезжал Некрасов от Голышевых в хорошем расположении духа, Иван Александрович согласился распространять его книжки для народа через офеней. И даже совет дал: хорошо бы обложку поярче сделать, — скажем, красной. Приглянется обложка – пойдёт и книжка.
— И делайте книжки маленькими, офеням их сподручнее в коробе уложить, крестьянину, едущему с ярмарки, тоже будут не в тягость.
На том и порешили.
В январе 1862 года Иван Голышев по поручению отца собрался в Петербург, к графу Панину. Ехать решили вдвоём с Авдотьей Ивановной, чтобы показать её столичным докторам.
… Целую неделю пробыли Голышевы в Петербурге. Город очаровал их. Несмотря на наступившие морозы, молодые супруги обходили пешком чуть не всю столицу. Поручения отца Иван выполнил, всё, что нужно было выяснить с графом Паниным, выяснил, побывал и у Некрасова, поинтересовался, как идут дела с «красной книжкой».
Некрасов жаловался на цензуру, рассказал о похоронах Добролюбова, о свалившихся на «Современник» репрессиях и сказал, что раньше апреля вряд ли пришлёт первую «красную книжку».
Комментарии